"Свобода", Гэв Торп [перевод]

Охранник Серпиваль Лэнс подавил зевок и забился подальше в нишу часового, скрываясь от порывов пыльной бури. На верхушке башни она не прекращалась никогда, практически скрывая из виду красные огоньки на краю посадочной площадки всего в десятке метров от Лэнса. Он стоял на посту уже три часа из шести и с завистью поглядывал на пробивающийся из-под двери караулки слева от него свет. Он, значит, стоит, закутавшись в тяжёлую шинель и натянув капюшон по самый нос, а остальные хохочут и режутся в карты внутри. Не по возрасту пост. Он служил Императору на планете-тюрьме уже тридцать лет и, тем не менее, всё ещё вынужден был торчать снаружи в такие вот Императором проклятые ночки.

Его унылые раздумья прервал раздавшийся сзади писк переговорного устройства. Он ткнул в руну приёма и согнул ноющую спину, вслушиваясь.

— Возвращается. Посадка через несколько минут, — протрещал в устройстве голос капитана охраны. Серпиваль буркнул, подтверждая приём, и поднял глаза на затянутое тучами небо. Вскоре ожил маяк и сумрак разрезал слабый луч наводящего лазера из центра посадочной площадки. Почти сразу после этого во тьме сверкнули ответные огни заходящего на посадку челнока, рёв двигателей которого всё усиливался и усиливался, постепенно перекрывая рёв бури.

Лязгнув металлическими посадочными опорами о решётчатую площадку, челнок сел; ревущие двигатели взметнули пыль похлеще порывов ветра и выключились. Из площадки выехал подрагивающий трап и присоединился к люку челнока. Тот открылся, звучно громыхнув о корпус, и на трап ступил высокий человек в форме. Из башни высыпало трое охранников, вставших у люка по стойке «смирно». Офицер имперской гвардии что-то им сказал и ткнул внутрь челнока. Охранники козырнули и поспешили извлечь из машины тяжёлый свёрток.

Любопытный Серпиваль не нашёл в себе сил сдержаться и, нарушив устав, вылез из своей ниши и поспешил к остальным. Они тащили потерявшего сознание мужчину в камуфляжной форме имперского гвардейца. Когда его вносили в помещение, голова заключённого качнулась, и Лэнс чуть не вздрогнул, увидев его лицо, покрытое шрамами, рубцами, порезами, следами от пуль и ожогами.

— Комендант получил всю необходимую информацию. Заприте этого с остальными, — коротко сообщил офицер, прежде чем развернуться на каблуках и проследовать обратно к челноку.

В этот момент новый заключённый застонал и очнулся, мотая головой. Охранники опустили его на пол, глядя в спину удаляющемуся офицеру. Имперский гвардеец, пошатываясь и пытаясь проморгаться, поднялся.

— Какого хера? — поинтересовался он, не совсем ещё придя в себя.

— Говульское узилище, — ответил Серпиваль.

— Планета-тюрьма? — уточнил тот, внезапно уставившись на Серпиваля совершенно ясным взглядом, от чего охранник вздрогнул, будто на него навели лазружьё.

— Да, тюрьма, — нервно повторил охранник под злобным взглядом новоприбывшего.

Тогда заключённый проследил взгляды остальных. Офицер ещё шёл по трапу.

— Вернись, ублюдок! Шэффер, поганый ты кусок дерьма! — завопил заключённый, оттолкнув Серпиваля и шагнув наружу. Офицер повернулся, бросил один-единственный взгляд назад и молча закрыл люк. Заключённый сорвался с места, что-то крича, и остальные охранники рванули за ним.

Первым нагнал его Шранк, схватившийся за левую руку мужчины. Тот споткнулся, но потом вернул себе устойчивое положение и ткнул прямыми пальцами правой руки Шранку в лицо. Охранник с криком упал, закрыв глаза руками. Затем гвардеец легко ушёл от Френцева хука справа и пинком сломал тюремному офицеру коленный сустав; Френц тоже рухнул на землю, дико крича от боли.

Двигатели челнока снова взревели, озаряя площадку белым сиянием, высвечивая силуэт заключённого, стоявшего со вскинутым кулаком, и заглушая его брань.

Серпиваль и последний охранник, Яннсен, вытащили тяжёлые пистолеты и прицелились в заключённого, всё ещё стоявшего с занесённым кулаком и провожавшего взглядом улетающий челнок.

— Ещё хоть дёрнешься и я тебя прикончу, сука злобная! — объявил Яннсен.

Заключённый медленно повернулся; его покрытое шрамами лицо подсвечивали адским багрянцем огни посадочной площадки. Так же медленно он приблизился к двери, и Серпивалю едва удалось сохранить хладнокровие и удержать пистолет, глядя на кровожадный оскал убийцы. Тот остановился в паре метров от охранников.

— Просто отведи меня в хренову камеру, пока я у тебя эту пукалку не отобрал, — прорычал он, кивая на пистолет в трясущихся руках Яннсена.

— Заключённый должен лечь лицом на землю и делать, как приказано, — не слишком уверенно заявил Яннсен.

— Кейдж, — откликнулся заключённый, посмотрев сперва на одного, затем на другого. Он спокойно прошёл между ними и оглянулся на Серпиваля. — Зови меня Кейдж.

***

Стою с одним-единственным желанием — чтобы этот многословный баклан завалил уже пасть. Комендант тюрьмы — мрачный мужик с вытянутым лицом, скрючился за массивным столом, будто злобная крыса. Стол, прямо скажем, характерный — три на два метра, на поверхности выжжен имперский орёл и не лежит ни рожна. Он сидит за ним, положив локти на тёмно-красное дерево и подбородок на сцепленные руки, и всё бубнит, бубнит, бубнит. За ним стоят двое охранников с дробовиками, а за мной — ещё двое таких же. Боятся, видать, за жизнь начальника.

— Поэтому вы всё время будете подчиняться этим правилам, — сообщает комендант Скэндлгрист, уставившись на меня поверх узких очочков. На нём пышная чёрно-красная мантия, прямо-таки под цвет стола. — Наказания за нарушения различаются в зависимости от серьёзности проступка. Я получил от полковника Шэффера особые указания приглядывать за вами, Кейдж, и именно так и поступлю. Буду следить, словно ястреб, и если вы не будете подчиняться, я обрушу на вас всю мощь пенитенциарной системы. Помните, вы под пристальным наблюдением, поэтому не думайте, будто вам сойдёт с рук что-либо, сколь угодно незначительное.

— Да-да, я уловил, — обречённо вставляю я, делая шаг вперёд; охранники вскидывают дробовики. Хоть им не похер, в отличие от меня. — Можно уже в камеру, а?

— Ваше неуважение к командующему офицеру потрясает, Кейдж, как и ваше презрение к уставу имперской гвардии, — отвечает Скэндлгрист. — Вы, Кейдж, дурное семя, и я представить себе не могу, почему полковник Шэффер определил вас сюда, а не на виселицу, как полагается. Я в растерянности. Но, в отличие от вас, я подчиняюсь полученным указаниям и, попомните моё слово, подчиняться буду и впредь. Да, я буду наблюдать за вами, Кейдж, очень и очень тщательно.

Движением тонких подрагивающих пальцев он приказывает охране вывести меня. Мы недалеко от верхушки башни, может, в паре этажей от посадочной площадки. Вся башня — широченный цилиндр, все этажи которого связывает один-единственный лифт. Стоим перед шахтой, пока лифт с грохотом поднимается из недр башни; охранники всё ещё нервничают.

Когда прибывает кабина, один из охранников открывает решётку, которая со страшенным скрипом проворачивается на ржавеющих петлях. При помощи дробовика меня заталкивают в открытую железную клетку и заходят сами, стоя поодаль и держа моё брюхо на прицеле. Один из них доворачивает рычаг, как я замечаю, до девятнадцатого этажа, и лифт, дрожа, начинает опускаться.

— Шранк — мой друг, сволочь, — шипит мне в ухо охранник, перекрывая лязг шестерёнок. — Когда-нибудь я тебе отплачу за то, что ты его ослепил.

Поворачиваюсь, гляжу на него со снисходительной усмешкой.

— Рыпнешься, я тебе руку оторву и затолкаю её в твою болтливую пасть, — сообщаю ему, глядя в глаза; вздрагивает, но быстро оправляется.

— Ну да, как же! —парирует охранник. Прежде чем я успеваю понять, что к чему, он вмазывает мне по челюсти дробовиком; мой затылок врезается в железную решётку кабины. Другой прописывает мне пендель в брюхо, выбивая весь воздух из лёгких, пока первый ещё раз бьёт дробовиком, теперь по правой скуле. Получаю ещё три-четыре удара, принимаю их на плечи. Охранники, тяжело дыша, расступаются.

Подождав немного, выпрямляюсь; правый глаз потихоньку пухнет и закрывается. С хрустом разминаю шею и гляжу здоровым глазом на каждого по очереди. Хорошенько всматриваюсь, запоминая имена на жетонах, пришитых к форме.

— Всех вас порешу, уроды, и медленно притом, — искренне предупреждаю о своих намерениях.

***

Захожу в камеру, сзади лязгает дверь. По обеим сторонам железные шконки, левая занята. Заключённый всхрапывает и просыпается, садится. Здоровенный мужик. С него падает грубое шерстяное одеяло, открывая волосатую широкую грудь, плечи и спину. Он глядит на меня в тусклом свете закрытого решёткой светошара на потолке; тёмные глаза почти скрыты кустистыми бровями. Волосы коротко острижены, как и борода, а над правым глазом — татуировка в виде пары игральных костей; на левой щеке такая же. Он шумно зевает и разворачивается ко мне поближе.

— Добро пожаловать на Говуль, — хриплым шёпотом сообщает он.

Не отвечаю, осторожно устраиваясь на шконке напротив, чтобы не тревожить разрастающиеся синяки на груди и боках.

— Похоже, охране ты не нравишься, приятель, — продолжает сокамерник, и я поднимаю на него глаза.

— Я никому не нравлюсь, — тихо отвечаю. — И мне это по душе. Облегчает отношения. Я против всех остальных. Сука, да я сам себе не нравлюсь.

— Зубы Тора, приятель, ты явно не намерен развеивать скуку шутками-прибаутками, — ворчит он, кривя мясистые губы в ухмылке. — Меня зовут Марн.

— Кейдж, — говорю, протягивая руку. Он подаётся вперёд и я вижу, что он вообще весь волосатый. Моя рука тонет в его лапище, и мы обмениваемся крепким рукопожатием. Пару секунд сидим, оценивая друг друга.

— Ты ведь не будешь бедокурить, приятель? — отпуская мою руку, интересуется Марн. — Я в чужие дела не лезу, и если ты поступишь так же, мы отлично поладим.

— Не поклонник болтовни и сплетен, — заверяю его. — В принципе, если мы с тобой вообще больше никогда говорить не станем, я ничуть не расстроюсь.

— Ну, — отвечает он, проводя лапой по голове и укладываясь, — не нужно доходить до крайностей, приятель, но мы сокамерники, не друзья.

— В точку. — Расшнуровываю ботинки и ставлю их под шконку. — Все мои друзья давно в могиле.

Снимаю носки и рубаху, залезаю под одеяло и закрываю глаза. Устал, как чёртов пехотинец после недельного марша, но сон не идёт. В голове мелькают недавние события. После того, как полковник снова меня заполучил, я сидел в камере на борту «Гордости Лофоса». Должно быть, летели несколько недель, пересекли немало систем, надо думать. Не видел полковника ни разу до того, как очутился здесь, когда он бросил меня гнить в этой камере.

Одному Императору ведомо, что он для меня готовит. В конце концов, последнее, что он мне сказал: «Я могу пристрелить тебя на месте или дать ещё один последний шанс». Я, ясен хрен, согласился на второе, учитывая тот факт, что у меня перед носом маячил пистолет. Но больше я не знаю ничего. Я получил ещё один последний шанс. Полагаю, это означает ещё один срок штрафником в Тринадцатом штрафном легионе полковника. Ещё пара самоубийственных заданий, ещё шанс разметать свои кишки по очередной горячей точке, сражаясь со сраными чужаками или еретиками, которые по тупости полезли на войска Императора. Может, доведётся подорвать ещё один город, кто знает?

Я знаю только одно — если бы полковник хотел сгноить меня в камере, он бы оставил меня на той планете-тюрьме, где нашёл. А если бы хотел убить, то просто спустил бы курок и разнёс мне башку вдребезги. Он что-то для меня готовит, я уверен. Но в мои планы не входит узнавать, что именно.

С этой мыслью я проваливаюсь в забытье под монотонный храп Марна.

***

Столовую заполняет лязг мисок и тарелок, заключённые усаживаются обедать. Я сижу на скамье за длинным деревянным столом, с каждой стороны которого помещается по двадцать заключённых; передо мной стоят миска супа, кусок тёмного хлеба и тарелка с подмёткой, некогда представлявшей из себя кусок мяса. Сидим, терпеливо ждём. Полминуты спустя проповедник Клейтор начинает службу. Он, как обычно, короток, благослови этого мямлящего старого хрыча Император, и вещает о чём-то в духе радостей веры и кары за грех. Как и все проведённые мной тут шестнадцать дней. Заканчивает.

— Слава Императору, — угрюмо мычат все, хватаясь за ножи и ложки и с аппетитом принимаясь за еду. На вкус она говно говном, но если на завтрак у тебя холодная каша, а эту сточную срань подают только через двенадцать часов, жрать будешь то, что дадут, как миленький. По правде говоря, меню разнообразное. Иногда неопознаваемая дохлятина зажарена до черноты, другой раз сочится кровью и сырая до такой степени, что вроде как даже дышит ещё. Но никогда не бывает нормально пожаренного мяса. А жидкую водянистую херню, именуемую тут супом, явно подтёрли за тем же животным, что потом забили на «мясо». Впрочем, я всё равно собираю каждую каплю куском грязи, заменяющим тут хлеб. Лучше, чем голодать, как я осознал за два года службы в «Последнем шансе», сидючи на протеиновой похлёбке.

Марн сидит напротив и жадно жрёт. Кровь Тора, ну и скорость! Однако мимо рта ни крошки, всё монотонно забрасывается в топку. Словно за хорошо смазанной машиной наблюдаешь: обе руки работают синхронно, челюсти постоянно жуют, губы едва раздвигаются на мгновение, чтобы пропустить в пасть ещё ложку. Полминуты и перед ним чисто, а я только выхлебал половину миски обжигающе горячего супа. Одному Императору ведомо, как он не ссохся на таких скудных харчах, потому что весит он, наверное, раза в два больше меня.

Едим молча; говорить-то не о чем. Странно, если сравнивать с жизнью на борту «Гордости Лофоса». Там нас в переделанных трюмах было по двести человек максимум, и друг друга мы ненавидели люто. Но мы были одним подразделением, были в отделениях и взводах, и это нас как-то сплочало. Были группки, которых мы придерживались, в которых общались, чтобы не поехать крышей и не перерезать себе глотку или там мозги вышибить в следующем бою. Вспомнилось, как после высадки на Ичаре-4, первой войне, куда мы попали, где-то восемьдесят-девяносто бойцов снесли себе головы в первую же неделю. Не знаю, виновны ли в этом тираниды или осознание того, что они будут воевать до тех пор, пока не умрут, без передышки и без помилования. Ну, на тот момент без помилования, конечно.

А здесь каждый сам за себя. Есть ты и слабенькая связь с сокамерником, вот и всё. Это меня с ума сводит, точно говорю. Просыпаюсь на рассвете, ну, когда в коридоре загораются светошары. Никогда крепко не спал, просыпался всегда от комариного чиха. Лежу часа три, наверное, прежде чем сигналят к завтраку. Нас выгоняют из камер в душевые, где поливают из шлангов, а потом сюда, в столовую на первом этаже. Занимает целую вечность — в лифт единовременно влазит группка заключённых и вдвое больше охранников. Страшно неэффективная система перемещения больших групп заключённых. Коменданту жалобу подать, что ли… Короче, почти час уходит на то, чтобы довести около двухсот заключённых до столовой, а потом мы все выстраиваемся в очередь за жрачкой. Сидим, пока охранники раздают ножи и ложки, а проповедник бубнит, размахивая ржавым кадилом, висящим у него на поясе, и заливая левый край подола белой рясы буро-оранжевым фимиамом. На еду отводится пять минут, потом снова ждать, пока посчитают ножи и соберут ложки и посуду. Разбиваемся на группы по двадцать в тренировочном зале на одном из промежуточных этажей, там два часа. Потом обратно в компанию молчаливого Марна на девять часов, до той же чехарды с обедом. И, наконец, охранники закрывают камеры, а заключённые — рты.

Пресвятые муди Деациса, я с ума схожу от скуки. Несмотря на нытьё о самоубийственных заданиях и возможности разметать кишки, я бы лучше был рядом с полковником, занимался тем же безумствованием, что и он, чем сидеть тут, дряхлея и теряя последние крохи рассудка. Решимость крепнет. Ещё месяц здесь, и я размозжу себе череп о стены камеры, стоя над истерзанным трупом Марна, вопя и кляня Шэффера всеми демонами Бездонного Хаоса. Нужно выбираться из этой сраной башни.

***

День восемнадцатый, я отчаиваюсь всё больше. Этой ночью храп Марна меня с ума сводил. И так-то не уснуть — хотя я по максимуму использую отведённые на упражнения два часа, этого слишком мало, чтобы я устал. Чувствую себя вялым; бездействие медленно меня убивает. Если полковник за мной и вернётся, в чём я с каждым днём всё больше сомневаюсь, я буду уже чахлым бесполезным куском говна, а не крепким здоровым бойцом, каким меня сюда приволокли. Ну не даст же он хорошему солдату вот так пропасть! В общем, Марн храпел, как карнифекс, его хриплое дыхание эхом отражалось от стен, так что уши в трубочку сворачивались. Я встал, и мои пальцы были в сантиметре от его горла. Чёрт, он бы ничего и не понял, я бы перебил ему трахею прежде, чем он проснётся. Это ему только на пользу было бы. И вот так я над ним стоял около часа, борясь с желанием взять и придушить.

Срываю злость, как могу, на набитой песком груше, молотя кулаками по плохо выдубленной коже и представляя на ней то бородатую рожу Марна, то сухое лицо полковника. Только я и они, я бью и бью: короткие прямые и прямые боковые, ломающие кости апперкоты, разрывающие внутренности удары в корпус, пинки, которые раздавили бы человеку кишки и переломали рёбра. Я представляю всё с лёгкостью, потому что проделывал это с живыми людьми и видел последствия. Представляю себе кровь, хлещущую из носа Марна, куда я только что врезал локтем. Представляю полковника, падающего бездыханным после удара в солнечное сплетение костяшкой среднего пальца левой руки. Снова и снова, руками и ногами, пока сорванные костяшки не закровоточат, а толстая кожа не обдерётся о грубо сделанную грушу. С моей спины градом катится пот, я чувствую, как он разбрызгивается вокруг, когда я бью Марна наотмашь в кустистую бровь. Сердце колотится в груди, кровь несётся по телу, давая силы изничтожать эту ненавистную парочку.

И тут я чувствую, что за мной кто-то стоит. Разворачиваюсь на правой пятке, кулаки подняты. Другой заключённый, которого я, само собой, видел каждый день, но имени не знаю. Я тут знаю только имя Марна. Этот несколько выше меня, под поношенной майкой бугрятся мышцы. Его словно вытесали, а не вырастили. На лысине татуировка в виде голубого пламени, и ещё такие же на груди и бицепсах.

— Ты уже намолотился. Моя очередь, боец, — говорит он, кивая на окровавленную грушу. — Думаю, она уже усвоила, что ты её не любишь.

— Я ещё не закончил, — отвечаю, отворачиваясь и снова вставая в стойку.

— Я не просил, — рявкает он, отталкивая меня в сторону и чуть не сбивая с ног.

— Свали нахер, пока не зашиб, — предупреждаю, готовясь к драке.

— Иди с остальными поиграйся, уродец, — смеётся он.

Смех обрывается, когда прямые пальцы моей правой врезаются ему в горло. Он отшатывается, а я напираю, залепляя ему в челюсть хук слева; его лицо начинает краснеть от недостатка кислорода, я бью его под подбородок запястьем. Слышу кругом крики и подбадривание, но не слушаю, концентрируясь на ублюдке передо мной. Он бешено выбрасывает вперёд руку, вынуждая меня пригнуться, и когда я встаю, мой правый кулак врезается ему в нос, разрывая ноздрю и ломая хрящ. Он приваливается к каменной стене, и я скорее чувствую, чем вижу, как другие заключённые и охранники образуют вокруг нас круг. Их крики заглушает шум крови у меня в ушах.

Удар ногой с разворота откидывает его на стену, когда он бросается на меня, и я вкладываю в следующий удар весь свой вес, вколачивая ему кулак промеж глаз; он врезается затылком в холодный камень и сползает по стене, оставляя кровавый след.

— Довольно! — Слышу чей-то крик, и на моём правом запястье смыкается рука охранника в перчатке. Простым движением кистей я ломаю ему локтевой сустав, даже не оборачиваясь, и вгоняю каблук правого ботинка в рожу заключённому, ломая ему челюсть; его затылок снова бьётся о стену. Он падает на землю, и я наступаю ему на горло, ощущая, как шея ломается, будто веточка. Тут уже мне по шее дают чем-то твёрдым, оглушая и роняя на колени. Перед глазами проносится дубинка и врезается в мой лоб, вырубая.

***

И снова я стою, вытянув руки по швам, в кабинете коменданта; на гудящей голове шишка размером с Землю. На этот раз со мной шестеро надзирателей. Видимо, комендант — мужик не рисковый.

— Уверен, вам не нужно объяснять, что такого рода поведение совершенно, в высшей степени неприемлемо в военном учреждении, будь то гарнизон или тюрьма, — говорит он. — Я хорошо понимаю давящую на заключённых атмосферу и то, что иногда агрессия должна находить выход. На самом-то деле, учитывая происхождение наших заключённых, я просто-напросто ожидаю, что она будет его находить. У нас здесь находятся прекрасно обученные агрессивные солдаты, которые предпочитают подобные способы выпускать пар. В большинстве случаев я отношусь к этому со снисхождением и пониманием.

— Очень прогрессивное мышление, сэр, — откликаюсь, борясь с желанием потереть шишку на лбу.

— Однако, — продолжает Скэндлгрист с гримасой раздражения, — я не могу позволить вам убивать других заключённых. Управляя узилищем, я считаю драки неизбежным злом. Но не убийство. Убийство, хладнокровное или нет, это не выход, и вы должны быть примерно наказаны.

— Хрень собачья, — рычу я, зарабатывая косой взгляд коменданта. — Меня учили убивать. Это моя работа. Чего ещё вы ждёте? В этом суть боя, разве нет?

— Вас учили сражаться и убивать по приказу, Кейдж, — выпрямляясь и черствея, отрезает комендант. — Вас учили быть дисциплинированным убийцей, уничтожать врагов Императора по приказу вышестоящих офицеров. Вас не учили убивать всех мужчин или женщин, которым не повезёт с вами столкнуться. Вы далеко отошли от нормы, Кейдж, и даже не замечаете этого. Если вас не могу убедить я, возможно, это сделает кнут. Как представитель имперского комиссариата на планете, я приговариваю вас к двум дюжинам плетей. Приговор будет приведён в исполнение завтра до завтрака перед всеми заключёнными. Я мог бы, и хотел бы, казнить вас за это ужасное, чудовищное деяние, но особые указания, полученные мной от полковника Шэффера, не позволяют мне этого сделать. Увести!

Он разворачивается на каблуках и сцепляет руки за спиной, не обращая на меня внимания. Надзиратели берут меня под руки и грубо выводят из кабинета.

— Эта честь должна достаться Костазу, — говорит один из них. Помню это имя; охранник, напавший на меня в лифте.

Мрачный бой барабанов разносится по всему залу, по периметру которого стоят заключённые и охранники. На одном конце у стены стоит поставленный на попа деревянный помост с двумя цепями, свисающими с толстых колец. Рядом стоит комендант. Передо мной идут двое охранников, сзади ещё четверо, эскортируют. Мы медленно пересекаем зал под барабанный бой. Я гляжу на лица и не узнаю ни одного; просто заплатки разноцветной кожи над унылой серой тюремной формой.

— Заключённый и эскорт, стоять! — приказывает комендант неожиданно громко и уверенно. Мы все замираем, ботинки синхронно стукают о дощатый пол.

— Заключённый, вперёд! — командует комендант, и я быстро выхожу, высоко держа голову и глядя на цепи на деревянном помосте. Распластываюсь по ней; подходят двое охранников и надевают оковы мне на руки. Цепи натягивают, растягивая и меня, и прикрепляют к вкрученным в верхнюю часть плиты болтам. Охранник протягивает мне ремешок, я открываю рот и он кладёт его на зубы. Не первый раз плетей получаю, знаю, что к чему. Прикусываю, в голове мелькает мысль о том, в чьём ещё рту он побывал.

Слышу топот уходящих охранников и концентрируюсь на доске передо мной. Древесина светлая, но между досками и в углублениях красные полосы. Явно кровь, кровь тех, кого прежде пороли. Над правым плечом отметины; как же они-то тут оказались, а?

Тут понимаю, что комендант что-то снова вещает.

— …согласно уставу имперской гвардии, — заканчивает он.

Сзади раздаётся свист и отрывистый треск; по лопаткам тут же прокатывается боль от пробороздившего кожу кнута. Крепче закусываю ремешок, глаза на лоб лезут от боли. Крови пока нет, ещё пять-шесть ударов понадобится, чтобы рубцы разорвались. Ещё раз свист, треск и боль, на этот раз ниже, у поясницы. Там больше мяса, и боль будто растекается по бокам. Я блокирую её, это пока легко. Было хуже, когда в Избавлении воин тиранидов проткнул мне ляжку костяным мечом. Было куда хуже, когда споровая мина разорвалась прямо передо мной, уродуя меня на всю жизнь и парализуя половину лица. Снова свист и треск, снова боль на плечах. Не знаю, тот ли порет, кто напал в лифте, но дело своё он знает. Ещё четыре раза кнут прогуливается у меня по позвоночнику, прежде чем струйки крови начинают течь по истерзанной плоти.

До слёз стискиваю веки, а он всё продолжает, методично и неустанно срывая у меня со спины полоски кожи и жира. Я теряю счёт ударам и снова открываю глаза, вглядываясь в доску, притворяясь, что меня тут нет, пока всё тело обжигает боль. В коротком промежутке между ударами смотрю наверх и вижу, как по цепи из моих сжатых кулаков стекает кровь; я так в неё вцепился, что прорвал ногтями кожу. Расслабляю руки, но следующий удар заставляет меня сжать их ещё сильнее.

И так продолжается до тех пор, пока приговор не приведён в исполнение. Глаза слезятся, горло сжало спазмом, в груди колотится сердце, но я не вскрикнул ни разу. Я принимаю боль и загоняю её глубоко внутрь. Храню её, подпитываюсь ей. Моя жизнь построена на боли, которую я обрушу на своих врагов. Боли и мучениях, которые я храню для полковника. Когда охранники снимают оковы, я издаю хрип, единственный звук, сорвавшийся с моих губ. Это довольный хрип, потому что глубоко внутри кипит боль, и однажды она выйдет наружу, когда под моими пальцами окажется горло полковника. Это лишь очередная доза боли и ненависти в созданной им для меня жизни, и я отплачу ему за каждую секунду. Каждую.

***

Проходит четыре мучительных дня, прежде чем я вновь могу нормально думать, лёжа в тюремном лазарете, обмотанный вымоченными в солёной воде повязками. Охренительно больно, но соль поможет моей истерзанной спине восстановиться. Тюремному врачу, одному из заключённых по имени Строниберг, пришлось наложить на самые крупные раны несколько швов, но спина у меня так онемела, что я ничего не почувствовал. В тот же день, как меня выпускают из лазарета, я начинаю планировать побег.

Из башни только один выход, посадочная площадка. Если я смогу туда добраться, например, с верёвкой, то смогу по наружной стене вылезти на волю. Проблема одна. Единственный путь наверх — лифт. Нужно каким-либо образом получить управление им на достаточный срок, чтобы добраться до крыши. Я ещё не уверен, каким образом, но понятно, что понадобится оружие. Нужно придумать, как сделать смертельное оружие, которое при этом легко спрятать.

Ответ находится сам собой на следующий день за обедом. Как и всегда, охранники сперва убирают ножи, тщательно их пересчитывая. Нож мне не утащить. А вот ложки просто забирают вместе с остальной посудой, не особо обращая на них внимание. За ближайшим завтраком я начинаю действовать.

Все доедают кашу, ну, кроме моего прожорливого сокамерника, всосавшего свою порцию единым махом. Рядом со мной сидит тощий мужичонка с рыжеватыми волосами и постной рожей. Честно говоря, я его раньше никогда не примечал, увлечённый наблюдением за жор-машиной напротив. Но сегодня именно он становится объектом моего пристального внимания.

С рёвом встаю, смахивая нашу с ним посуду.

— Что ты там провякал про мою маму?! — ору на него, хватаясь за его майку. Он молча оскаливается и бьёт; я наклоняю голову так, что его кулак расшибается о мой лоб. Поднимаю его и швыряю на стол, щедро одаряя всех вокруг плошками, ложками и кашей. Заключённый справа напротив бросается на меня через стол, но я закрываюсь тощим, и удар приходится ему в рыло. Отпустив его, поворачиваюсь к соседу слева, замечая краем глаза, что Марн принялся лупить парня, попытавшегося на меня наброситься.

Вскоре вокруг меня собирается семь-восемь заключённых. Один из них бьёт меня в челюсть, и я подыгрываю, падая на скамью и закатываясь под стол. Быстро хватаю одну из ложек и заталкиваю в ботинок, прикрывая длинную ручку штаниной. Прячусь под столом ещё секунд тридцать и вылезаю как раз, когда охранники разнимают драку. Один из них хватает меня и отталкивает в сторону.

— Уберись тут, буян, — рычит он на меня, указывая на разбитую посуду и разбросанные столовые приборы.

— Разумеется, сэр, простите за беспорядок, — мямлю, падая на колени и подбирая осколки тарелок и ложки. Стою, держу весь этот мусор, пока не подходит другой охранник с тазом и не приказывает бросать всё туда.

— Останешься без обеда, Кейдж, — сообщает он. — Если не можешь есть по-человечески, значит, не ешь вообще.

— Простите, сэр, — снова извиняюсь. — Буду держать себя в руках.

Мысленно ухмыляюсь от уха до уха. План потихоньку приходит в исполнение.

***

За три ночи тайной работы мне удаётся заточить край ложки до остроты клинка. Меня не слышно за Марновым храпом и я трачу ночи, царапая ложкой кирпичную стену под кроватью, чтобы осмотр не выявил царапины. Ещё четыре ночи царапанья, от которого иногда руки сводит, позволили мне заточить кончик ручки. Идеально для протыкания глоток, лёгких и трахей. Обретя оружие, пускай грубое, я переключаюсь на планирование дальнейших действий.

Лифт останавливается на этаже только в часы завтрака, обеда, мытья и упражнений, а в это время рядом всегда куча охранников и других заключённых. Однозначно слишком много народу, чтобы попытка побега увенчалась успехом. Нужно придумать способ заставить охранников, желательно одного или двоих, придти в другое время и при этом открыть камеру.

Прежде чем я понимаю, что делать, проходят ещё две ночи, полные бесконечного монотонного храпа Марна. На моё лицо наползает ироничная ухмылка. Я встаю, освещаемый только полоской тусклого света из прорези в двери, и стягиваю с кровати подушку. Встаю над Марном, прикидывая варианты, и решаю, что этот наилучший. Наклоняюсь и закрываю подушкой его лицо, постепенно усиливая нажим, чтобы не взбудоражить его. Он на короткий миг просыпается и обиженно глядит на меня, но тут же вырубается из-за недостатка кислорода. Стягиваю подушку, проверяю дыхание — есть, хоть и поверхностное. Мне он пока нужен живым. Выудив из-под матраса самодельный нож, переворачиваю Марна на бок. Считаю рёбра и втыкаю кончик ложки между пятым и шестым, практически без усилий прокалывая сокамернику лёгкое. Укладываю его обратно на спину, сажусь на свою шконку и жду.

Несколько минут спустя его дыхание становится затруднённым, на губах выступает кровь. Вскоре из его рта идёт кровавая пена, и я решаю, что пора.

Подбежав к двери, ору через решётку охраннику, стоящему за несколько дверей дальше по коридору.

— Скорее! — кричу. — С Марном что-то не то. Думаю, у него ветрянка или ещё что, лёгочная гниль, может.

Охранник подходит, но глядит на меня подозрительно.

— Сами гляньте! — говорю, отходя от двери. Он светит фонарём через решётку на Марна, и луч света выхватывает его лицо и алую струйку у края губ. Охранник ругается, и я слышу, как он топает по коридору. Пару минут спустя из шахты доносится звук подъезжающего лифта, а затем слышен скрип ржавых петель, когда охранник открывает решётку. Ещё три или четыре напряжённых минуты проходят, прежде чем лифт возвращается.

— Отойди в угол, Кейдж, — слышу я приказ охранника и подчиняюсь, пряча заточенную ложку за спиной.

Гремят ключи и дверь открывается. На пороге трое охранников, а между ними — санитар. Одет как доверенный, один из тех лицемерных заключённых, что получают дополнительные обязанности в обмен на хорошее поведение и лизоблюдство перед комендантом и охраной. Они заходят внутрь, и санитар склоняется над Марном, проверяя его дыхание. Я выжидаю, готовый действовать, пока охранники не переведут взгляды на умирающего сокамерника.

В три шага пересекаю камеру, вскрывая ложкой яремную вену ближайшего охранника и устраивая в сумраке фонтанчик крови. Следующий получает пинок в грудь, отбрасывающий его к стене; обхватываю рукой шею санитара, поднося заточенный конец ложки прямо к его правому глазному яблоку. Третий охранник стоит на месте; его рука замерла на полпути к кобуре на поясе.

— Одно неверное движение и ему хана, — рычу, пока оглушённый охранник поднимается на ноги; на его лице под копной чёрных волос написан ужас.

— Какого хера, Кейдж? — тихо спрашивает он, взглянув на труп товарища.

— А ну в коридор, суки, — командую, сдавливая санитару глотку; тот послушно пищит.

— Тебе не сбежать, — продолжает темноволосый, пытаясь обойти меня справа, но я разворачиваюсь на пятках вместе с доверенным, держа его в поле зрения.

— Я же сказал не рыпаться! — рявкаю я, вколачивая ложку в глаз санитара, слабо дёргающегося перед смертью. Толкаю труп на кружащего охранника и набрасываюсь на второго, успевающего вытащить пистолет за секунду до того, как мои пальцы сжимаются у него на запястье и я ломаю ему руку. Вырываю у него пистолет, пока он опрокидывается назад себя, и разворачиваюсь к последнему надзирателю.

— Даже не думай, — предупреждаю его, целясь промеж глаз. — Бросай оружие. — Он делает, как велено, расстёгивая пояс и стряхивая его на пол. — Теперь в коридор. — Командую жестом, взглянув на охранника со сломанной рукой, но тот сидит на полу и хнычет. Закинув брошенный пояс на плечо, выхожу вслед за охранником из камеры.

Доходим до лифта и я заталкиваю его в кабину прежде, чем за нами закроются двери. Перехватив пистолет левой, чтобы не сводить с него прицел, довожу рычаг направо до упора, и лифт начинает грохотать наверх.

Этаж за чёртовым этажом мы медленно ползём по центру башни; продвижение лифта отмечается подсвеченным циферблатом над выходом. До верха ещё двадцать этажей, когда начинает выть сирена, оповещая о попытке побега.

— За тобой гонятся, — с удовлетворением сообщает охранник. — У них приказ убить тебя в случае сопротивления. Сдавайся или умрёшь.

— Ты этого всё равно не увидишь, — сообщаю в ответ, спуская курок и снося ему пол-лица. Эхо выстрела всё ещё раздаётся в ушах, когда лифт с треском останавливается и начинает спуск. Я отчаянно дёргаю за рычаг, но, очевидно, управлением лифтом перехватили. Осматриваюсь и замечаю технический люк в крыше кабины.

Засовываю пистолет за пояс, подпрыгиваю и выбиваю люк. Снова подпрыгиваю, хватаюсь за край и вылезаю на крышу лифта. Надо мной в тусклом свете редких светошаров вверх уходит шахта. Вижу, как мимо проносятся двери других этажей, и, подойдя к краю, замечаю свет из нескольких проёмов чуть ниже; охранники открыли часть дверей. Нельзя оставаться на месте, слишком лёгкая мишень.

В шахте есть лестница, в стене недалеко от лифта. С лёгкостью хватаюсь за ступеньку и подтягиваюсь наверх. Вытащив пистолет, целюсь в удаляющийся тормозной механизм лифта и дважды стреляю. В полутьме раздаётся шипение хлещущей тормозной жидкости, и лифт набирает скорость, падая в шахту. Несколько секунд спустя снизу доносится оглушительный грохот; лифт достиг подножия башни.

Взбираюсь по лестнице со всей возможной скоростью; в шахту ударяет свет из открытых дверей сверху и снизу. От стены рядом что-то рикошетит, звучит щелчок пистолетного выстрела. Вскоре вокруг уже летают пули, часть из них трассирующие; некоторые близко, некоторые вообще мимо. Охранникам меня не видно, стреляют вслепую. Преодолеваю ещё несколько этажей под треньканье пуль, потом останавливаюсь передохнуть. В это мгновение двери на противоположной стороне распахиваются, и я оказываюсь лицом к лицу с двумя доверенными и несколькими охранниками.

Реагирую быстрее, опустошая в них магазин пистолета; их сшибает с ног. Сверху начинают стрелять активней, и я спрыгиваю с лестницы в небольшую техническую нишу слева. Скрючившись в ней, выбрасываю пустой пистолет и вытягиваю из кобуры второй; пояс с кобурой отправляются в шахту.

Высовываюсь из ниши и делаю несколько выстрелов, целясь в светлые прямоугольники открытых дверей надо мной. Раздаётся крик и мимо пролетает охранник. Понимая, что, оставшись здесь, я неизбежно им попадусь, запрыгиваю обратно на лестницу и продолжаю подъём.

Плечи и спина горят; тащусь вверх ступенька за ступенькой. Раны на спине снова открылись, кровь стекает по одежде и пропитывает майку. Изредка останавливаюсь, чтобы пострелять по силуэтам охранников, высовывающихся из проёмов наверху, и, заставляя их осторожничать, продвигаюсь быстрее.

Поднялся где-то на два десятка этажей, прежде чем цепь лифта снова начала греметь. Видимо, падение не вывело его из строя. Удваиваю усилия, как можно резвее карабкаясь по ступенькам, пытаясь опередить приближающийся лифт и одновременно стрелять в проёмы наверху.

Снизу начинают палить, и я смотрю туда; стреляют через открытый люк лифта примерно десятью этажами ниже. Отстреливаюсь, попав между двух огней. Свесившись с лестницы, жду, пока лифт не подъедет на расстояние пары этажей и спрыгиваю, стреляя в полёте к крыше. С грохотом приземляюсь и машинально делаю перекат, падая сквозь открытый люк прямо к охранникам внутри.

В упор всаживаю первому пулю в брюхо, разбиваю рожу второго пистолетом. Третьего бью в горло, перебивая трахею. Последний и так уже лежит на полу с дырками в груди. Стою, тяжело дыша, пока лифт громыхает наверх, к верхушке башни.

Чуть не доезжая до последнего этажа, перевожу рычаг в положение «Стоп», и тормоза протестующе скрипят, останавливая кабину. Снова вылезаю на крышу лифта, подтягиваюсь к дверям на крышу башни. Теперь, вооружившись ещё двумя пистолетами, поднятыми с мёртвых и потерявших сознание охранников в лифте, пригибаюсь в шахте у дверей, пытаясь определить, есть ли за ними движение. Ничего не слышно и не видно.

Выбиваю двери плечом, охранник на той стороне сдавленно вскрикивает, когда одна из них врезается в него. Перекатом вылетаю в коридор, скрестив руки, стреляю по обе стороны, потом встаю, разворачиваюсь и снова даю залп. Когда я выбегаю на крышу, за мной лежат ещё три трупа.

Бушует страшенная буря, повсюду молнии и гром. На вершине башни воет пронизывающий ветер, вздымающий облака пыли и грязи. Позади слышу крики и понимаю, что из караулки высыпали надзиратели. Не обращая внимания, бегу к краю. Слезу без всякой верёвки, если придётся.

Запрыгиваю на парапет, окружающий верхушку башни, и замираю. В свете молний я оглядываю Говуль. Далеко внизу основание башни стоит на столовой горе. Вокруг только безжизненная равнина. Всё серое и каменистое, ни укрытия от стихий, ни крыши над головой, ни питья, ни еды, только камень и песок. Ничего больше не вижу. Далёкая молния демонстрирует, что до самого горизонта тянется то же самое. Ни холмов, ни гор, нихрена, одна лишь пустошь.

Бежать некуда.

Слышу сзади крики, мимо свистят пули. Поднимаю руки над головой и роняю пистолеты; немею.

Бежать некуда, делать нечего; только ждать здесь полковника.

Полковник. Когда я думаю о нём, внутри вспыхивает боль, в груди вздымается волна гнева. Я сжимаю кулаки над головой, пока охранники приближаются, и кричу буре.

— Шэффер! — раздаётся мой вопль. — Вернись, ублюдок!

---

Перевод авторский.

Источник: "The Last Chancers" (2006).

Благодарность за вычитку: Soth.

Благодарность за поддержку: Sinmara.